(1)Мне предстояло заполнить двести три совершенно одинаковых форменных бланка, вписав в каждый адрес, фамилию и инициалы одного из близких погибшего, а также воинское звание, фамилию, имя, отчество убитого, год и место его рождения, дату гибели и место захоронения.
(2)Исполненный великолепным каллиграфическим почерком образец, присланный из штаба в качестве эталона, лежал передо мною, все нужные сведения также имелись, и, приступая, я почему-то мельком подумал, что это простая механическая работа, несравненно более лёгкая, чем составление неведомых мне отчётностей и донесений, — как же, однако, я ошибался!
(3)Многих из убитых я знал лично, некоторые были моими товарищами, двое друзьями. (4)И, начав писать, я целиком погрузился в воспоминания; я как бы вторично проделывал восьмисоткилометровый путь, пройденный батальоном за месяц наступления, ещё раз участвовал во всех боях, опять видел и переживал десятки смертей.
(5)И вновь на моих глазах тонули в быстром холодном Немане автоматчики из группы захвата старшего лейтенанта Аббасова, весёлого и жизнерадостного бакинца, часа два спустя — уже на плацдарме — раздавленного тяжёлым немецким танком.
(6)Опять я слышал, как кричал, истекая кровью, мой связной Коля Брагин, славный и привязчивый деревенский паренёк, единственный кормилец разбитой параличом матери.
(7)Я снова видел, как через пустошь на окраине Могилёва, увлекая за собой бойцов и силясь преодолеть возрастную одышку, бежал впереди всех пожилой и мудрый человек, в прошлом инженер-механик, парторг батальона лейтенант Ломакин, и падал на самом всполье, разрезанный пулемётной очередью.
(8)И, прокусив от страшной, нечеловеческой боли насквозь губу, ещё раз корчился сожжённый струёй из огнемёта мой любимец и лучший боец, владивостокский грузчик Миша Саенко.
(9)И снова... (10)Опять... (11)И вновь...
(12)Все они и десятки других убитых были не посторонние, а хорошо знакомые и близкие мне люди. (13)3аполняя извещения, я смотрел в тетради учёта личного состава, листал уцелевшие красноармейские книжки, офицерские удостоверения, узнавал о некоторых из погибших что-то новое, подчас неожиданное, припоминал, и они явственно, словно живые, вставали передо мной, я слышал их голоса и смех — как это было совсем недавно — и ещё раз переживал их гибель.
(14)Пока их смерть была достоянием лишь батальона. (15)Однако почти все имели родных: матерей и отцов, жён и детей, — имели родственников и, несомненно, друзей. (16)Где-то в городах и деревнях о них думали, волновались, ждали и радовались каждой весточке. (17)И вот завтра почта повезёт во все концы страны эти похоронные, неся в сотни семей горе и плач, сиротство, обездоленность и лишения.
(18)Страшно было подумать, сколько надежд и ожиданий разом оборвут эти сероватые бумажки, в которых содержалось одинаковое стандартное сообщение: «...в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужество и героизм... был убит». (19)Страшно было даже представить, — но что я мог поделать?..
(20)Мне с самого начала, как только я занялся похоронными, не понравилось указанное в присланном образце официально-казённое обращение: «Гр-ке...» (21)Третье или четвёртое извещение, которое я заполнял, адресовывалось в Костромскую область матери моего друга Серёжи Защипина Евдокии Васильевне, милой и радушной сельской фельдшерице. (22)Я её знал: дважды она приезжала в училище и баловала нас редким по военному времени угощением, сдобными на меду домашними лепёшками, и всё звала меня после войны к себе в гости, на Волгу. (23)И я почувствовал, что назвать её «гр-ка» или даже «гражданка» я не могу и не должен. (24)Уважаемая?.. (25)Товарищ?.. (26)Милая?.. (27)Дорогая?.. (28)Я сидел в нерешимости, соображая, вспомнил почему-то Есенина и после некоторого колебания вывел: «Дорогая Евдокия Васильевна!» (29)Это было, конечно, вольностью и отклонением от формы и образца, но я решил, что подобная отсебятина, смягчающая официальную сухость похоронных, желательна и просто необходима.
(По В. О. Богомолову)